В начале зимы 1259 года с Юго-Запада в пределы Литовского государства вторглось мощное монгольско-русское войско.
Возглавлял его бывший батыев темник Бурундай (тот самый, что разбил неожиданным маневром армию Владимирского Великого князя Юрия на реке Сить в 1238 году). Сейчас, после смерти Батыя и захвата власти в улусе Джучи – будущей Золотой Орде – его братом Берке, Бурундаю были отданы в управление огромные территории на Юго-Востоке Руси, включая Киев. Правивший там до того ставленник Батыя – хан Куремса – был от власти отстранен. Русскими же в бурундаевом войске были дружинники Даниила Романовича Галицкого, командовал которыми брат Даниила – Василько.
Памятник Александру Невскому в Курске
Поход, видимо, удался: значительная часть Литвы была разорена, а собственно литовские войска под предводительством Миндовга, не посмев оказать серьезного сопротивления, отступили на Северо-Восток. Неудача была тем обиднее для литовского властителя, что сводила на нет едва ли не главный политический гамбит его жизни: принятие правящим литовским домом и его окружением католичества в обмен на устранение угрозы вторжения соединенных сил христианских соседей молодого государства. Действительно, Тевтонский орден, ливонцы, Рижский архиепископ, Новгород, Псков и др. с 1251 года оставили Литву в покое – однако, не тут-то было. Все оказалось разграбленным, разрушенным и преданным огню. Католический епископ после бурундаева нашествия покинул Вильнюс и больше в Литву уже не возвратился…
Впрочем, не сильно рады были победоносному походу и галичане. Дело в том, что союз с Бурундаем был для князя Даниила подневольным. И даже не просто вынужденным шагом, а символическим действием, ознаменовавшим неуспех довольно длительной и последовательной политики сопротивления монголам. В самом деле, появившиеся в 1258 году на границах галицких владений полчища Бурундая не оставляли Даниилу шансов на военный успех даже ценой тяжелой и длительной борьбы – наподобие той, что он небезрезультатно вел с 1252 года против Куремсы. Усилия же по привлечению к антимонгольской коалиции русских князей Северо-востока, Римского Папы и монархов Западной Европы никакого результата не дали. Пришлось покориться, не вступая в прямое военное столкновение, – как результат, галичане приняли участие в походе против Миндовга – своего традиционного союзника, а полутора годами позже приняли требования Бурундая о разрушении укреплений вокруг основных своих городов: Луцка, Кременца, Львова, Владимира Волынского. Лишь каменные стены основанного Даниилом города Холм удалось отстоять. Старому князю Даниилу осталось прожить на свете пять последних лет – непривычно спокойных и унылых, – столь непохожих на предыдущие десятилетия непрерывных походов сражений.
Так, непосредственно после Батыева нашествия, Даниил игнорирует настоятельное приглашение хана посетить его ставку, а вместо этого начинает силой оружия в очередной раз восстанавливать свою полураспавшуюся "отчину". Это занятие целиком занимает его в 1243-1245 годах: борьба с конкурентами – князьями черниговского дома и их союзниками – вынуждала его воинов доходить до Люблина. Завершилось же все 17 августа 1245 года, когда польско-венгерско-русское войско князя Ростислава Михайловича было наголову разбито под Ярославом галицко-волынской армией Даниила. (Союзные ему литовцы и поляки к битве не успели). Чуть позже князь все-таки принял очередное приглашение Батыя и 26 октября 1245 года на праздник святого Дмитрия двинулся к монголам. Предприятие было крайне рискованным – шансов на благоприятный прием монголами у князя, столь дерзко их игнорировавшего, было немного. Однако все обошлось: Батый встретил его предельно дружелюбно, подтвердил своим ярлыком его власть и через 25 дней отпустил восвояси. Разумеется, и Даниил выразил полную лояльность новой власти.
Следующие несколько лет наполнены были исключительно активной военно-политической деятельностью галицкого князя. Он участвует во внутрилитовском конфликте между Миндовгом и его племянниками, деятельно встревает в разборки между польскими князьями, а в 1248 году ввязывается в войну за австрийское наследство, пытаясь сделать австрийским герцогом своего сына Романа. Параллельно Даниил пытается сколотить единый антимонгольский фронт с Владимирским Великим князем Андреем, получает из рук Папы королевскую корону, а в пятидесятые годы, как мы уже сказали, противостоит вторжениям хана Куремсы, одерживая едва ли не первые в нашей истории победы русских над монголами. И лишь вторжение Бурундая положило конец этой активности.
В определенном смысле, Галицко-Волынский Великий князь Даниил Романович (1201-1264), перефразируя известное ленинское изречение, "является наиболее важным для нас из всех русских князей XII века". Ибо является членом очень характерной бинарной оппозиции, противопоставляемым никому иному, как св. благоверному князю Александру Ярославичу Невскому. В жизни эти люди действительно были политическими противниками, однако важнее даже не их реальный конфликт, а противостояние данных князей как политико-исторических символов. И если имя победителя Ледового побоища всегда было начертано на соответствующих знаменах, то, напротив, герой битвы под Ярославом едва ли ныне известен широкому кругу русских людей. Это, как ни кинь, говорит о многом. Обычно противопоставление Даниила и Александра формулируется в следующих терминах. Первый – западник, сторонник активного сопротивления монголо-татарам в союзе с европейскими государствами. Второй – категорический враг «латинян», убежденный, что эта-то католическая зараза стократ хуже союза с Ордой. Оба при этом – сторонники общерусского единства, однако история, дескать, рассудила, кто прав и кто ошибался: линия Невского в конце концов привела к объединению русских земель вокруг Москвы, тогда как линия Галицкого – к переходу его княжества под Литовскую власть и последующую утрату русской идентичности. Вариации апологетики Александра Ярославича при этом простираются от полного замалчивания его «подвигов» по подавлению антимонгольских восстаний и всяческому продвижению монгольской власти в Новгороде и других городах Владимиро-Суздальской системы до заявлений о тягостной необходимости проливать кровь соотечественников во имя высокой цели/избежания еще большей крови. При этом Александр неизменно является фактическим символом русских военных успехов, одаренным и опытным военачальником.
Разумеется, таковой подход – не более чем привнесение в прошлое наших сегодняшних понятий и представлений. Само собой, ни о каком общерусском единстве в форме централизованного государства ни тот, ни другой политик не помышляли иначе как в самой теоретической либо мифологической форме. Впрочем, как и подобает средне- и не средневековым властителям, оба стремились расширить и углубить свою власть настолько, насколько это возможно. Причем, задачи, разумеется, ставились вполне реалистические: достаточно сказать, что, получив в 1239 году фактический контроль над Киевом, Даниил, однако, тут же покинул «матерь городов русских», вернувшись в преддверии нашествия монголов в родную галицкую вотчину. Так же точно и Александр, получив в 1252 году от Батыя формальный ярлык на Киевское Великое княжение, никак его не реализовал, сосредоточившись на укреплении власти в качестве Владимиро-Суздальского князя. Вел Александр – так же, как и Даниил, – одно время и переговоры с представителями папского престола об антимонгольском союзе. В конце концов его политический выбор был сделан в пользу монголов – однако это был его личный выбор, выбор в пользу себя персонально и своих династических потомков. Нет никаких оснований приписывать ему более возвышенные побуждения.
И в самом деле, все его потомки, последовательно занимавшие московский трон, – от сына Даниила Александровича до Ивана III включительно, – были на удивление удачливыми, даровитыми политиками, всякий раз переигрывающими своих более сильных и даровитых в военном отношении оппонентов благодаря опоре на какой-либо неожиданный для противника ресурс. Это могли быть людские ресурсы элиты разгромленного монголами Брянского княжества (Даниил Александрович), родственные связи с ордынским ханом (Юрий Данилович), опека над русской митрополией (Калита), тактические союзы с Новгородом против Твери, с Псковом против Новгорода, с Тверью против Суздаля, с Литвой против татар и т.д. И первенство принадлежит здесь по заслугам Александру, решившему использовать ордынский ресурс для захвата и удержания собственной власти во Владимире. Чем отличался от него Даниил Галицкий? Обстоятельствами, прежде всего. Ставя перед собой, в принципе, аналогичные цели, Даниил не имел нужды опираться на татар: на Южной Руси у него после 1245 года и без того фактически не было конкурентов. Точнее, сами татары и были таким конкурентом, лишая смысла борьбу за расширение княжеского домена. Отсюда и усилия по сколачиванию объединенного антитатарского фронта путем выдачи дочери Анны замуж за Андрея Ярославича – того самого брата Невского, которого Александр сверг с помощью ордынской «Неврюевой рати». Это было серьезное политическое поражение галицкого князя, однако тот воспринял его опять-таки вполне реалистично, сосредоточившись на делах своего региона. И все-таки сущностная разница между Даниилом и Александром достаточно велика, чтобы оправдать исходное противопоставление. Это, прежде всего, разница средовая – то есть, разница атмосфер, в которых большую часть жизни существовали два этих князя. Первым делом отметим, что жизнь Даниила была жизнью воина, полководца. С самых ранних лет вовлеченного в нескончаемые военные предприятия против самых разнообразных врагов: русских князей, польских, литовских, венгерских, чешских, даже немецких властителей. А также – моголов и половцев. Приходилось испытывать горечь поражений, вроде знаменитой битвы на реке Калке в 1223 году, но было немало и побед, самой яркой из которых стала битва под Ярославом. Причем имеется достаточно сведений, чтобы считать Галицкого одаренным полководцем, мастером молниеносного маневра и вообще новатором военного дела: он, например, первый на Руси стал применять западноевропейские арбалеты и, похоже, первым стал заковывать в доспехи боевых коней. А что же Александр Невский, чей профиль глядит на нас с советских боевых орденов? Как ни странно, этот князь особыми боевыми заслугами похвастать никак не может. Сам факт детального описания в апологетических биографиях князя т.н. "Невской битвы" уже говорит об этом с исчерпывающей прямотой: столь незначительная стычка, одна из десятков, случавшихся тогда ежегодно, не стоила бы упоминания в летописи, если б имелось, чем ее заменить. Это артефакт того же сорта примерно, что и полумифический бой у Почхонбо в 1937 году, когда пара десятков партизан Ким Ир Сена атаковала с умеренным успехом провинциальный полицейский участок ,– это событие северокорейская агиография величает одним из крупнейших сражений мировой военной истории. В самом деле, помимо "Ледового побоища" – по масштабу весьма среднего для тех лет и не особо значительного по результатам сражения, когда возвращавшаяся из грабительского набега на эстов дружина князя была неудачно атакована наспех сколоченными силами Ливонского ордена и Тартуского епископа, – семнадцатилетний Невский, возможно, принимал участие в отцовском походе на Смоленск в 1239 году. Вот, собственно, и вся его военная биография: остальное – почти исключительно карательные походы по русским городам совместно с татарами. Сравнения с послужным списком Даниила она никак не выдерживает, однако вполне объясняет разницу в оценке непобедимости монгольского войска. Галицкий князь на высоте своего опыта имел основания не считать монголов принципиально непобедимыми…
Однако, не только в боевом опыте дело. Князь Даниил действительно жил в несколько иной Руси, чем его коллега Александр. Галицко-Волынская земля не только непосредственно граничила с государствами Центральной Европы, но и, по сути, сама была одним из таких государств. В полной мере вовлеченным в культурную, политическую и династическую жизнь Центральной Европы. Здесь стоит привести сравнения с Псковом или Новгородом – наиболее "вестернизированными", если так можно сказать, образованиями Северной Руси. Эти города-государства тоже, конечно, взаимодействовали политически со своими европейскими соседями – скажем, псковский военный контингент совместно с ливонскими рыцарями потерпел в 1236 году серьезное поражение под Шауляем от жямайтов, Новгород подписывал договоры со шведским королем, воевал с ливонцами и Литвой. Но это все были непосредственные реакции на действия непосредственных соседей. От них до политических пасьянсов Галицко-Волынских князей – как до Луны. В самом деле, еще отец Даниила, Роман Мстиславович, к примеру, вел переговоры с Фридрихом Барбароссой об участии галичан в крестовом походе в Святую Землю. Да и погиб этот князь, ввязавшись в довольно отдаленный от его домена польско-чешский конфликт. Что же до самого Даниила Романовича, выросшего при венгерском дворе, то для него, допустим, династические споры за краковский трон были естественным местом приложения политических интересов и военных усилий. Он тоже хаживал в Чехию воевать, а конфликтуя с венгерской короной, заключал союз с враждебным ей австрийским герцогом. Приходилось ему и простраивать серьезные политические отношения с такими крупными игроками, как германский император Фридрих II или чешскими королями Пршемыслом-Отакаром I и II. А междинастические браки южнорусских князей с представителями правящих домов Венгрии, Мазовии, других польских земель, Византии и т.д вообще были правилом – что довольно резко отличало их от князей русского севера, с начала 13 века замкнувшихся в этом отношении внутри потомков Рюрика со слабой примесью, разве что, половецких ханов…
Памятник Даниле Галицкому во Львове
Не было, разумеется, стены и в культурном взаимодействии Галицко-Волынской земли с Европой. Таким образом, можно сказать, что "западничество" Даниила Галицкого было обусловлено не столько его личными нравственными или политическими предпочтениями, сколько общемировоззренческими обстоятельствами. Коронованный римским папой "галицкий король" просто представить не мог свое государство надолго обособленным от Европы властью пришедших с Востока кочевников – для него это, по-видимому, означало бы в экзистенциальном смысле обособление от самого себя.
Стоит, однако, сказать, что бурная и долгая жизнь Даниила Галицкого оставила гораздо меньше сообщений о масштабных зверствах, чем не столь бурная и вполовину более короткая жизнь Невского. Что, в общем-то, закономерно, учитывая поколенческую разницу: известный исследователь средневековой Руси А. А. Горский подметил, что общий уровень гуманности русской жизни заметным образом поступательно возрастал все два домонгольских века и, однако, тут же резко понизился после Батыева нашествия. Данииил в нравственном отношении был, несомненно, продуктом домонгольской Руси, а Александр – постбатыевской, когда сильному можно все.
Лев Усыскин